Приятель - Страница 45

И мы прожили тот месяц вдвоем: пляж по утрам, веранда, выходящая на лес, в дневные часы (Гарри растягивался на полу, а я стучал на ноутбуке). По вечерам мы ездили в город, съедали тарелочку жареных моллюсков, потом возвращались домой, а в машине по радио шли трансляции матчей «Ред Сокс», которые в то время успешно двигались к финалу национального чемпионата. В последний вечер мы задержались на пляже допоздна, пока не погасли последние лучики света. Посидели на мягком песке у реки. Я несколько раз отжался, создавая видимость того, что все идет, как обычно. Гарри привычно лизал меня в нос. Я посмотрел на его исхудавшую мордочку и проговорил:

– Гарри, мне не хочется, чтобы ты напрягался ради меня. Я знаю, что тебе очень больно. Когда ты соберешься уходить, дай мне знать, и я позабочусь о том, чтобы все прошло как можно лучше.

Пока я говорил, Гарри смотрел мне в глаза, потом отвел взгляд.

У меня в голове все время вертелась фраза, которую любил повторять старина Билл Клинтон: «Не так уж много времени требуется, чтобы прожить жизнь». А у собак жизнь идет и заканчивается куда быстрее, чем у людей.

Когда мы в тот вечер уходили с пляжа, я понимал, что Гарри больше его не увидит. Он наблюдал, как пару часов назад я упаковывал вещи, поэтому тоже, наверное, все понимал. И все же шел за мной – уверенно, охотно, отважно. Главным ведь было не то, где мы находимся и что именно делаем, а то, что мы вместе. И до самого конца Гарри оставался спокойным.

Когда через месяц после возвращения в Бостон Гарри умер, я не без тревоги подумал о том, что моя любовь к Кеннебанкпорту может умереть вместе с ним. Но этого не произошло. На следующий год я купил тот самый дом, где мы с ним провели последний в его жизни август. На видном месте в гостиной я повесил фотографию Гарри: он, мокрый с головы до хвоста, сидит на пляже с теннисным мячиком в зубах. Отдыхающие, прогуливаясь по утрам по Гус-Рокс, все время спрашивали меня о Гарри. А я очень живо представлял себе, как он бросается в воду, как пахнет морской солью его шерсть, как мокрые уши обвевает легкий ветерок. Из-за этих воспоминаний Мэн стал для меня еще более желанным местом отдыха, приносящим успокоение. Эти места я полюбил больше всего на свете.

Но прошли годы, и в таком же месяце августе в моем доме впервые побывал петух по имени Цыпа. Поэтому Мэн уже никогда не будет для меня прежним.

* * *

С той минуты как Пэм сняла его с мягких одеял, устилавших сиденье ее «тойоты», и бережно поставила на твердую землю штата Мэн, юный Цыпа почувствовал себя очень несчастным.

И чтобы понять причину, не обязательно быть членом общества им. Одюбона или фермером-птицеводом в третьем поколении. Глазами-бусинками Цыпа мигом обежал весь мой двор по периметру, и в этих глазах отразилась смесь страха и упрека. Он увидел бескрайний лес, раскинувшиеся вокруг поля и мирные луга, тут и там усыпанные дикими цветами. Но не увидел ни забора, ни милых соседей, которые станут угощать его кукурузой и импортным сыром. Не увидел лужаек, плавно переходящих одна в другую. Не увидел простых декоративных кустов, дающих тень и вселяющих чувство безопасности. Ничего этого он здесь не узрел.

Если вы, как и я, человек, то для вас поля и леса представляют собой приятный контраст с надоевшим асфальтом и бетоном городов, заключают в себе возможность пообщаться с природой, позволяют мозгам успокоиться и отдохнуть. Здесь тихо, разве что изредка прозвучит с высоты клекот парящего в небе ястреба да ночью раздастся далекий вой койота. Город далеко, так что здесь царят мир и покой.

Но для слишком ручной птицы, особенно для цыпленка, тем более для такого самовлюбленного цыпленка, каждый дюйм этого незнакомого пространства и каждая минута проведенного здесь времени были насыщены всевозможными угрозами для жизни, которую он, похоже, ценил чем дальше, тем больше. Для меня лес символизирует природу, он же видел там только хищников. Те самые поля, взгляд на которые помогал мне обрести ясность мысли, когда я писал, ему казались местом, где плодятся ужасные твари, готовые сожрать его живьем. Ясное голубое небо над головой, на котором по ночам блещут звезды, было местом обитания летучих чудовищ, которые в любой миг могли спикировать вниз и унести его в своем мощном клюве.

Как только Цыпа прикинул все это в уме, он глубоко вдохнул своей гордо выпяченной грудью, задержал воздух на секунду-другую и издал такое долгое и оглушительное «ку-ка-ре-ку», что иглы едва разом не осыпались с могучих виргинских сосен, коих в здешних лесах великое множество. Потом завопил снова, и снова, и снова – стало казаться, что его голова вот-вот сорвется с жирной шеи и улетит прочь. Моя, кстати, тоже. Так продолжалось, пока Пэм не присела рядом с ним на корточки и не сказала: «Бедненький Бу-Бу, тебе все здесь непривычно, правда?» Цыпа тихонько заквохтал в знак полного согласия. Да, ему здесь непривычно, ему здесь не нравится, и он не собирается скрывать свои чувства ни от людей, ни от любых других существ. И опять завопил, предупреждая всех двуногих и четвероногих вокруг, чтобы и не мечтали с ним связываться.

Я нервно поглядывал на него и думал: «Ладно, сейчас он успокоится». У него же не было другого выхода. Невозможно столько времени вопить без устали – надорвешься.

– Все будет хорошо, Цыпа, – сказал я, стараясь, чтобы голос звучал как можно более искренно. Ну конечно, у меня мелькнула мысль о том, что его естественные враги, возможно, и вправду бродят по лесу, с жадностью поглядывая на Цыпу. На это можно было только надеяться. Боже, как я люблю Мэн!